Проблемы центра и периферии существуют во всех обществах в разных масштабах. Принято говорить об эксплуатации бедных богатыми, социальном расслоении, пронизывающем все институты даже современных гражданских и демократических обществ. С относительно недавнего (после второй мировой войны и создания ООН) времени о центре и периферии стали говорить в планетарном масштабе. Мир был разделен на «развитые» и «развивающиеся» страны, различающиеся по уровню своего, прежде всего, экономического развития.

Позже этот вопрос обсуждался в ЮНЕСКО, в различных публикациях которой было констатировано, что информационные потоки ориентированны преимущественно на импорт из богатых стран севера в бедные страны юга культурных продуктов при отсутствии обратной связи. Например, исследование, проведенное двумя учеными Университета в Тампере в 1972–73 годах по заказу международной организации, было посвящено присутствию иностранной телевизионной продукции в 50 странах мира. Карл Норденстренг и Тапио Варис делают два основных вывода из этого исследования: существует лишь односторонняя передача информации от небольшого числа стран-экспортеров к оставшейся части мира, большая часть экспортируемой продукции представляет собой развлекательные передачи. Главные полюсы-экспортеры: США (100.000–200.000 часов экспортируемых программ), Великобритания (30.000 часов) и Франция (15.000–20.000 часов) [2]. Наконец, в 1980 году на сессии ЮНЕСКО был обнародован доклад Международной комиссии по проблемам коммуникации, возглавляемой ирландцем Шоном Макбрайдом (Нобелевская премия мира), «Единый, но многоголосый мир», определивший основные положения нового порядка.

Доклад Макбрайда во многом опирался на экономические аспекты обмена информацией и, что самое важное, на прежде всего экономические различия между странами. Это произошло под влиянием геополитики: движение «неприсоединившихся» стран, разделение стран на развивающиеся и развитые, создание Международного Валютного Фонда и Соглашения по Тарифам и Торговле, ставшее впоследствии Всемирной торговой организацией. Следовательно, разделение стран на «север» и «юг» – это символ, обозначающий в реальности разделение на страны богатые и бедные.

Когда делался доклад о Новом мировом порядке информации и коммуникации, еще существовал СССР и Варшавский договор, поэтому классификация, предложенная в «Едином, но многоголосом мире», для этих стран была особенной. СССР (представитель которого Сергей Лосев входил в Комиссию), согласно положениям доклада, был отнесен к странам развитым, но с особенной экономико-политической системой. Такая классификация не удивительна. По сравнению с уровнем информационного развития многих стран третьего мира (этот уровень измерялся представителями Комиссии простыми числовыми показателями, такими как количество телевизоров на 1000 чел. населения; количество телефонов; количество газет и совокупные тиражи и т. д.) СССР, конечно, было логичнее отнести к категории развитых стран. Однако, если сравнить советскую степень технической оснащенности средствами передачи информации и компьютерным редакционным оборудованием с уровнем развитых западных стран того времени, очевидно, что наша страна оказалась бы позади списка. Другое дело, что такое сравнение в свое время было нелегко сделать хотя бы потому, что советские понятия «стоимости», «цены» и «производительности» не корреллировали с западными.

Дебаты о «Новом мировом порядке» в стенах комиссии на самом деле превратились в очередную арену противостояния двух блоков. США во что бы то ни стало старались протолкнуть через комиссию свою доктрину «свободного потока» (free flow of information), а СССР – в очередной раз кодифицировать принцип невмешательства во внутреннюю информационную политику (и тем самым остановить «пропаганду западного образа жизни» международными американскими радиостанциями).

На сегодняшний день ученые склонны оценивать дебаты о «новом мировом порядке» как провал. Итоговый доклад «Единый, но многоголосый мир» под редакцией Шона Макбрайда критиковался как развитыми странами Запада за слишком резкую (и бесполезную) критику процессов концентрации производства культурной продукции в руках «богатых стран Севера», так и странами третьего мира за «чрезмерную осторожность в распределении информационных потоков в мире» [3]. На сегодняшний день очевидно, что «новый мировой порядок» не избавил страны третьего мира от культурного и технологического доминирования, но в значительной мере спровоцировал крупный международный скандал, в результате которого США и Великобритания вышли из состава Юнеско, сократив бюджет международной организации примерно на треть.

После падения Берлинской стены и развала Советского Союза на карте мира появились десятки новых стран, которые всегда было сложно отнести как к развивающимся, так и к развитым. Само сравнение или даже попытка сравнения этих стран по экономическим параметрам с Западом представлялась нонсенсом. Тем не менее страны Центральной и Восточной Европы гораздо менее экономически развиты, чем страны Запада. Кстати, это одна из важнейших проблем сегодня, когда большинство стран Центральной Европы в ближайшее время вступят в Европейский Союз. Поэтому, как мне представляется, проблема Север/Юг на сегодняшний день может рассматриваться и как проблема Запад/Восток. В новом мировом контексте необходимо прекратить рассматривать Россию и бывшие страны советского блока как некоторый особенный мир, не подчиняющийся уже сформулированным информационным или экономическим проблемам.

От проблемы несправедливого распределения информационных ресурсов отпочковалось две диаметрально противоположные концепции, делающие акцент на разных сферах: концепция «культурного империализма» и концепция «экономического детерминизма». С моей точки зрения, первая концепция применялась в основном в аспекте, который касался СМИ и международной информации. А вторая на сегодняшний день доминирует как матрица развития новых информационно-коммуникационных технологий во всем мире. Остановимся более подробно на этих концепциях.

Впервые сам термин появился в 1976 году после публикации Шиллером «Коммуникации и культурного доминирования», где дается четкое определение «культурного империализма»: «сумма процессов, при помощи которых общество входит в современную мировую систему, и способ, при помощи которого его правящая элита путем одурачивания, давления, силы или коррупции, вынуждена моделировать социальные институты, чтобы они соответствовали ценностям и структуре доминирующего центра системы» [5]. Затем концепция Шиллера, опирающаяся на присутствие американской культурной продукции в странах третьего мира (в основном, в текстах Шиллера речь идет о кино), была значительно дополнена понятием «империализма СМИ» и концепцией «культурной зависимости». Основным ответом критического течения на экспансию США в мире стало понятие «защиты национального суверенитета» или «защиты культурной идентичности».

Однако уже ближе к концу 1970-х годов в стане самого критического течения отмечается сложность определения этой самой «национальной культуры». Так, например, Арман Маттелар задает резонный вопрос: как определить «национальную культуру», когда американские компании сами признают необходимость, как это делают продюсеры «Улицы Сезам», адаптировать свои программы к национальной реальности, а не просто слепо распространять их по миру [6]? И действительно, как определить «национальную культуру», когда все больше и больше стран в производстве культурных и информационных продуктов используют схемы, матрицы и жанры, доказавшие свою состоятельность в развитых странах мира, которые затем моделируются и приспосабливаются к «национальной культуре»?

Однако критическое течение нашло в себе силы отказаться от концепции «культурного империализма». Те же Арман Маттелар и Мишель Маттелар уже в середине 80-х годов утверждают, что хотя сама по себе концепция «культурного империализма» появилась вовремя и в значительной степени повлияла на теорию «культурного доминирования», тем не менее в настоящий момент не достаточна [7]. Связана такая смена позиции прежде всего с тем, что картография информационных потоков в мире меняется. Карта, ранее представленная банальными доминирующими стрелками от США, Великобритании и Франции к странам третьего мира, становится гораздо сложнее. Появляются новые производители культурной продукции как в развитых странах (Австралия, Канада, Япония), так и в развивающихся (Египет, Мексика, Бразилия). Под большой вопрос ставится само понятие «культурной идентичности», которое может быть использовано не только для защиты национальной культурной продукции от экспансии, но и как фетиш для разного рода экстремистских и расистских слоганов. Да и понятие «культурного суверенитета», основное для концепции, подвергалось не раз справедливой критике по этому поводу. Хотя бы потому, что служило хорошим прикрытием для цензуры (например, в СССР до конца 80-х годов одним из приоритетов была «защита информационного суверенитета»).

Наконец, другая причина для критики концепции «культурного империализма» заключается в том, что концепция абсолютно не принимает в расчет активность потребителя информации. С ее точки зрения само по себе влияние западных СМИ (да и вообще любых СМИ) на аудиторию настолько очевидно, что о нем даже не говорят. Однако без изучения эффективности действия СМИ на аудиторию стран юга, без изучения способов влияния невозможно понять, насколько вообще можно говорить о «культурном империализме». Так, например, изучение восприятия самого продаваемого в мире американского сериала «Даллас» показало, что восприятие голливудских телевизионных программ той или иной национальной аудиторией должно рассматриваться не с точки зрения «впитывания содержания», а с точки зрения «придания определенного смысла». Проще говоря, телезрители выбирают в «гетерогенном потоке символов», предложенном программой, то, что их интересует, что им приносит удовольствие [8]. Западные исследования в сфере информации и коммуникации давно рассматривают вопрос «использования медиа» (usage) потребителями информации. Данный подход предполагает отказаться от старого стереотипа, введенного эмпирико-функционалистским крылом исследователей, согласно которому влияние информации на потребителя само собой разумеется, в результате чего постулируется пассивность телезрителя, вбирающего информацию, как губка. Современная наука предполагает, что в момент получения телевизионной картинки (равно как и при чтении текста, прослушивании радио) зритель не пассивен, он выбирает только то, что ему нужно, он использует готовые образы, чтобы произвести свои собственные. Исследования в области лингвистики и семиотики показали, что читатель текста (с этой точки зрения текстом можно считать и кинофильм, и радиопередачу и т.д.) всегда пропускает фрагменты, «комкает» и «распыляет» главный смысл.

Многие из работ, изучающих потребление информационных продуктов, стали впоследствии основой для опровержения «культурного доминирования» как такового. Они утверждали: поскольку существуют различные способы понимать одну и ту же информацию, по-разному ее толковать и т.д., зритель или слушатель не зависит от источника сигнала, и для него абсолютно неважно – американский ли фильм он смотрит или свой.

Надо заметить, что ошибка и теоретиков «культурного империализма», и тех, кто утверждает, что доминирования не существует, в том, что каждая из этих групп сосредотачивается на своей крайности, не пытаясь артикулировать оба метода исследований. Если первые уделяли внимание анализу макро- уровня (планетарному масштабу, стратегиям доминирования фирм, геополитическим и геостратегическим вопросам), то вторые концентрировались на микроуровне, изучая лишь само сообщение и способ его потребления, не пытаясь посмотреть, что стоит за этим сообщением и откуда оно исходит.

Проблема «культурного империализма» или «культурной зависимости» во многом порождена устаревшей догмой о том, что страны Юга отличаются от стран Севера только лишь уровнем экономического развития. Соответственно, предполагалось, что преобладание на информационно-культурном пространстве стран Юга продукции с Севера связано с тем, что недостаточный уровень экономического развития этих стран не дает им возможность противопоставить этой экспансии свои информационные и культурные продукты. Однако политика экономической помощи странам Африки (которую вели все развитые страны и международные организации на протяжении 1980-х годов) показала, что дело не только в экономической отсталости. Экономическая помощь этим странам не принесла желанных результатов по возникновению и развитию малого бизнеса, увеличению уровня благосостояния и не способствовала развитию частной инициативы. Наоборот, эта политика привела к укреплению экзотических «банановых» режимов, увеличению коррупции и нищеты. А выработка «самостоятельной информационной политики», которая предлагалась как мера по преодолению «культурного империализма» (в том числе в докладе о «Новом мировом информационно-коммуникационном порядке»), привела к укреплению цензурных режимов, что в свою очередь привело к тому, что, не доверяя информации местных СМИ, население этих стран стало больше обращаться к информации международных радиостанций. Культурный империализм – наоборот?!

Пожалуй, самым фундаментальным трудом в этом направлении можно назвать «Информационную эпоху» Мануэля Кастельса из Университета Беркли (США). Громадная трехтомная монография, дополненная недавно четвертым томом (Galaxy Internet), подробно анализируют основные изменения, произошедшие и происходящие в мире в последнее время, и почти все эти изменения детерминированы развитием новых технологий информации. Сам анализ Кастельса в значительной мере опирается на экономические факторы. Глобальный тезис его анализа, относящегося к неравномерной географии мировой экономики, звучит так: эти страны были не в состоянии приспособиться к новому информациональному международному разделению труда. Именно эту причину он ставит во главу угла, когда анализирует распад Советского Союза [9]. Вместе с тем анализ экономической, политической и социальной ситуации в странах третьего мира, который предлагает Кастельс, чрезвычайно подробен и точен и отличается от зачастую «шапкозакидательских» и оторванных от реальности рекомендаций международных организаций.

С точки зрения Кастельса, в мировой экономике существует два способа производства: капитализм (система, направленная на сохранение излишков и вклад их в процесс развития производства) и этатизм (система, в которой излишки узурпируются верхушкой власти). Что касается способа развития, то Кастельс выделяет индустриальный и информациональный способ развития. С его точки зрения, в современном мире капитализм перестал быть индустриальным, а стал информациональным. Однако различие между индустриальным и информациональным состоит в увеличении доли излишков, которое происходит в результате технологической революции и применения знания для выработки нового знания.

Технологически детерминированный подход Кастельса не раз подвергался критике со стороны современного звена коммуникационной политэкономии (Николас Гарнхам) за, прежде всего, отделение способа производства от способа развития. Реальность, которую не берет в расчет Кастельс, что «информациональная экономика» все еще индустриальна. Сама по себе капиталистическая система экономики немыслима без индустриального способа развития. Гарнхам утверждает, что Кастельс деформирует основной принцип капитализма, формулируя его как «погоню за максимальной производительностью», при этом абсолютно не принимая во внимание роль конкуренции в капитализме [10]. Впрочем, эта критика касается «базиса», который в меньшей степени относится к нашей теме.

Так или иначе, нас интересует в большей степени тезис Кастельса о неравном доступе регионов к ИКТ и культурным продуктам (а это уже из сферы надстройки): «Компьютерная коммуникация все больше приобретает критическую важность в формировании будущей культуры. Элиты, которые дали ей форму, получат структурные преимущества в возникающем теперь обществе. Таким образом, хотя компьютеры поистине революционизировали процесс коммуникации, а через него - культуру в целом, эта революция распространяется концентрическими кругами, начинаясь на высоком уровне образования и богатства, но оставаясь, вероятно, неспособной охватить необразованные массы и бедные страны» [11]. И в то же время Кастельс утверждает, что благодаря современным средствам передачи информации СМИ деполитизируются, что приводит к деэтатизации и денационализации информации [12]. С нашей точки зрения, как раз наоборот – локальные особенности национализировать информацию, по-разному ее воспринимать и толковать и по-разному бороться с цензурой, составляют главное препятствие этой глобализации.

Утверждая, что причиной краха Советского Союза была структурная невозможность этатизма адаптироваться к новой информациональной структуре общества, Кастельс пытается доказать этот тезис, рассказывая об отсталости СССР в сфере новых технологий и прикладной науки. Но разве только новые информационные технологии и применение науки являются элементами общественной структуры? Гарнхам замечает, что в анализе Кастельса постоянно наблюдается смешение «фактора прямого влияния ИКТ на материальное производство, фактора влияния на производство при помощи реорганизации процессов трудовой деятельности и фактора влияния знания на знание» [13]. Настаивая в конце первой главы первого тома, что информационализм не отделим от новой структуры общества, коей является «сетевое общество», Кастельс затем представляет его в виде постоянной путаницы процесса производства, оснащения электронными устройствами и применения инноваций, анализируя советское отставание на основе этих факторов.

Анализ социального отставания той или иной страны на основе ее технологического несовершенства – тезис, типичный для всего «экономического детерминизма». Важный момент, который мне хотелось бы отметить, – концепция «экономического детерминизма» в сфере ИКТ, как и «культурного империализма», не принимает в расчет активность пользователя и различные модальности апроприации ИКТ в национальных контекстах. Международные документы, анализирующие развитие ИКТ только с позиции цифр (публикуя количество подключенных к интернету в той или иной стране), совершают ту же ошибку: пытаются экстраполировать способ потребления информационных продуктов в странах Севера на страны Юга. Это попытка со стороны технологически доминирующих стран экспортировать в третий мир не только, выражаясь терминами Патриса Флиши, «кадр функционирования» той или иной технологии, но и «кадр использования» этой технологии¹ . Однако «кадр использования» в значительной мере зависит от идеологических, культурных, политических и социальных установок в том обществе, куда происходит экспорт. Но такой экспорт не принимает их в расчет, а затем появляются международные документы и отчеты, анализирующие «цифровой раскол» в планетарном масштабе, сопоставляя лишь данные по количеству семей, подключенных к сети. Такая позиция в значительной степени сходна с позицией «культурного империализма», и мы берем на себя смелость называть ее «техническим империализмом». Кроме того, очевидным, с точки зрения такого подхода, является процесс «модернизации отсталых регионов», хотя никто еще по-настоящему не обосновал необходимость этой модернизации и ее совместимость со всеми существующими обществами.

Одной из особенностей этого «технического империализма» является представление о новых технологиях как о новой форме демократии, новом способе коммуникации, самому по себе несущем свободу. Это подчеркивает и Николас Гарнхам: «Революция ИКТ, уменьшая затраты и расширяя гамму сетей параллельной передачи, колоссальным образом расширяет возможности выбора, предоставленного потребителям культурных продуктов, следовательно, сегментирует аудиторию. Этот выбор и эта сегментация представлены как имеющие характер свободы» [14]. Однако, как замечает Гарнхам, споря с тезисом Кастельса, во-первых, размеры этой сегментации аудитории сильно преувеличены, так как с появлением кабельного и спутникового ТВ аудитория общенациональных каналов изменилась незначительно, а в сфере записанной музыки и кинофильмов лишь ограниченное количество хитов и кинолент пользуются реальным спросом.

Утверждая, что сам по себе интернет и новые технологии несут свободу, страны Севера (или страны Запада), например, с большим энтузиазмом смотрят на интернетизацию Китая как на инструмент освобождения этой страны. А в реальности мы видим, что само использование интернета в этой стране подчиняется вполне логике контроля над информацией и цензуре. То есть режим с успехом приспосабливает этот навязанный извне способ использования (сам по себе свободный) к своей тоталитарной ситуации и тем самым меняет его.

В концепции «культурного империализма» отмечается, к примеру, что транснациональные СМИ, хотя зачастую одним своим существованием ставят под сомнение национальную политику цензуры, все же обязаны принимать в расчет внешнеполитическую линию той страны, из которой они вещают. Так, например, утверждает Тристан Маттелар, «Голос Америки» не упускал случая подчеркнуть «ущемление гражданских свобод в СССР», в то же время зачастую закрывая глаза на чудовищные пытки и убийства политических заключенных в Чили (при Пиночете), на Филиппинах (при Маркосе), в Иране (до революции) и т.д. [15]. Та же самая картина со сложным переплетением дипломатических интересов различных стран наблюдается и в сфере ИКТ. Французские телекоммуникационные гиганты («Франс Телеком» и «Алкатель») активно работают над инфраструктурой в странах, которые издавна были зоной влияния Франции (Северная Африка), при этом они почти не видны на рынке других стран. Схема их работы такова, что раньше, когда эти фирмы получали значительные инвестиции со стороны государства, они были обязаны подчиняться определенным образом политике поддержки колониальных владений. Сегодня, когда эти фирмы стали независимы, они продолжают действовать на своих исторически закрепленных рынках. Из-за бедности тех стран, в которых они работают, они становятся хозяевами игры и выполняют роли местных правительств, которые, раскрыв объятья инвестициям, закрывают глаза на их деятельность и полностью развязывают им руки.

Хотя концепция «экономического детерминизма» отталкивается от иных посылок, нежели «культурный империализм», и зачастую никак не пересекается с этим течением политической экономии коммуникации, она совершает ту же ошибку – принимая в расчет лишь экономические факторы, измеримые показатели, постулирует необходимость «модернизации», единолично прочерчивая границу между «современным» и «отсталым».

Этот парадокс показывает, что помимо благоприятных экономических условий для развития ИКТ необходимы другие факторы, переплетающиеся и составляющие тем самым комплексную среду. Как мы видели выше, эти факторы не являются универсальными для всех стран, они зависят от национальных особенностей. Попробуем определить эти факторы.

Чаще всего на авансцену выдвигается религиозный фактор: религиозные различия между протестантскими странами и странами католическими почти точно совпадают с картой развития ИКТ. А в XIX веке карта уровня грамотности населения европейских стран так же почти точно повторяла карту распределения конфессий в регионе: в 1850 году в Италии и Испании количество неграмотного населения приближалось к отметке 70–80%, во Франции, Бельгии и Австрии – к 50%, в то время как в Великобритании, Шотландии и Швеции – всего 10–30% [16]. Значит ли это, что мы имеем дело с религиозным фактором в чистом виде? Очевидно, нет. В «Обществе доверия», эссе, посвященном экономическому развитию и его особенностям, французский ученый Алэн Пейрефитт пытается выделить различия социального, культурного и экономического развития стран католицизма и протестантизма. Утверждая, что карта социокультурных и экономических феноменов почти точно повторяет карту конфессиональную, Пейрефитт, однако, подчеркивает, что «корреляции слишком изолированы, чтобы устоять перед критикой» и что «связь между конфессиональным фактором и экономическим развитием остается условностью».

Религиозный фактор слишком варьируется, у него громадное количество исключений разного рода, а комплексных исследований на эту тему не хватает. Например, карта уровней грамотности не точно повторяет карту развития ИКТ. Протестантская Англия, в середине XIX века входящая в тройку лидеров в области грамотности, в сфере ИКТ держится в середине европейского списка. Точно так же, не совсем понятно, почему уровень развития ИКТ необычно высок в Швейцарии, хотя половина страны населена католиками. При этом соседняя Германия, где протестантских земель всегда было больше, чем католических, заметно отстает от соседа.

Еще Макс Вебер в XIX веке, следом за Марксом, утверждал, что дух Реформации во многом способствовал возникновению капиталистических отношений. Рациональность и независимость индивида, экономность, присущая протестантизму, с точки зрения Вебера, заложили основы будущей кредитно-финансовой системы и конкуренции. Пейрефитт, в свою очередь, находит в аргументах Вебера множество парадоксов и приписывает главную заслугу в разделении вечного и временного, религии и денег Кальвину, основоположнику кальвинизма. Однако другой французский ученый, Пьер Шоню? ставит под сомнение либеральный дух протестантизма, напоминая, что при Кальвине в Женеве зверствовала самая страшная инквизиция в мире, преследовавшая как раз всякое инакомыслие и свободу частной деятельности. Кроме того, уровень экономического развития католических стран, напоминает Шоню, все-таки выше протестантских. Протестантизму приписали те эффекты, которые на самом деле были вызваны эпохой Просвещения и английским рационализмом [17].

То же самое можно сказать и о развитии печатного дела в Европе. Долгое время утверждалось, что движение Реформации гораздо активнее использовало печатный станок и способствовало освобождению мысли. Действительно, первоначально внедрение печатного дела в католическом мире сталкивалось с огромной оппозицией, прежде всего католических священников. Однако позже Римская католическая церковь стала очень активно использовать книги, в том числе и для контрреформы. Тезис о том, что лютеранство было более терпимым к инакомыслию, тоже требует определенного уточнения. Как известно, во времена императора Карла V на землях Германии, которая представляла собой несколько десятков раздробленных княжеств, сложилась парадоксальная ситуация, когда в одних землях преследовались книги протестантские, а в других – католические. И цензура протестантская была ничем не лучше католической. Другое дело, что запрещение книг в католичестве было строго иерархизировано: существовали списки запрещенных книг, которые редактировались и издавались в Риме, а затем распространялись по всем диоцезам. В протестантизме такого не было: все зависело от религиозных предпочтений того или иного князя, что давало издателям большую свободу маневра. В таком случае, относительный либерализм в сфере печати был связан не с религиозными особенностями Реформации, а с тем, что Католическая церковь пыталась сохранить единство по модели Римской Империи (территориальное деление церкви на диоцезы, например, соответствовало административно территориальному делению римлян), а территории, подпавшие под влияние Лютера, находились в состоянии феодальной раздробленности.

Как видим, религиозный фактор трудно определить точно и поставить как решающий. Тем не менее, мне кажется, было бы не лишним отметить и то, с чем мы столкнулись в предшествующем анализе: этот фактор, хоть его и трудно выделить, столкнулся с несколькими другими факторами, и вместе они оказали колоссальное влияние на социокультурную ситуацию в разных странах. Так или иначе, культура во многом берет свое начало от религии, так как раньше эта сфера находилась полностью под контролем церкви. Как замечает французский сенатор Рене Трегуэт, подготовивший в 1997–98 годах доклад о развитии ИКТ во Франции, «конфессиональный фактор сопрягается, взаимодействует с рядом других факторов, географических, исторических или психических» [18].

Одним из важнейших факторов является фактор географический и демографический. Расселение населения по территории, зависящее от климатических условий, соответственно, удаленность населенных пунктов друг от друга – вероятно, это главный фактор развития ИКТ в странах Северной Европы (с суровым климатом) или, например, в Новой Зеландии (которая входит в первую пятерку стран с высоким уровнем развития ИКТ). В связи с этим, например, можно задаться вопросом – почему население германофонных Альп (католическое) по уровню грамотности приближалось к показателю 80%, свойственному странам протестантским? Что это: влияние соседних протестантских земель или суровые горные условия, отрезающие людей от остальной части страны и заставляющие их более активно общаться внутри своего сообщества?

Еще один фактор – исторический. Мы затронули его, когда говорили, что зачастую протестантизму приписывают эффект либерализма, который, на самом деле, связан с идеями Просвещения. Суть заключается в том, что этот фактор переплетается самым причудливым образом с религиозным и географическим. Например, можно упомянуть об обязательном выдворении гугенотов из Франции согласно Нантскому эдикту. В результате морская торговля в порту Ля Рошель значительно ослабела. Надо заметить, что первыми гугенотами, покинувшими Францию, были книгоиздатели, которые затем на новых землях (в основном, в Швейцарии и Нидерландах) организовывали свои типографии.

Наконец, важным фактором представляется политический. С ним мы столкнулись, говоря об особенностях цензуры в католических землях и землях протестантских. Например, многие ученые сходятся в том, что французское отставание в области ИКТ связано с традиционной для французского государства политикой этатизма или «кольбертизма» (еще со времен Людовика XIV). И действительно, мощная государственная поддержка привела к успеху проект «Минитель», в то же время стала причиной фиаско «Плана кабль» по развитию кабельного телевидения в 1980-х годах. Франция исторически складывалась как единое государство (даже церковь во Франции одной из первых в Европе стала подчиняться королевской власти), поэтому роль правительственных институтов и бюрократии всегда была высока. В то же время существует пример Германии, которая в то время, когда Франция объединялась под началом Людовика XIV, все еще находилась в относительно раздробленном состоянии.

Наконец, еще один фактор, в большей степени связанный с религией, – культурный. К нему относится и способ проведения досуга. Этот фактор является основополагающим в формировании национальной модели использования и потребления ИКТ. Именно этот фактор влияет на особенности потребления содержания и его интерпретации населением. К примеру, когда интернет только начал появляться во Франции, большинство французов пользовалось сетью для того, чтобы общаться друг с другом (первые три места в национальном рейтинге интернет-сайтов занимали сайты общественных дискуссий – чаты), а в это же время общеевропейский рейтинг показывал, что пользователи в основном ищут в сети информацию (первое место возглавляла поисковая система) [19]. С чем связать такую разницу? Очевидно, с той «культурной надстройкой», которая существует в обществе и с которой нужно считаться.

Все эти факторы, как видим, так или иначе связаны с религиозным, однако нельзя этот фактор выделить как отдельный. Он в разных странах имел разное значение. Однако он стал основоположником других особенностей (культурных, исторических и пр.), которые в целом составляют различные национальные модели апроприации ИКТ, которые должны приниматься в расчет.